В детстве у меня часто было ощущение, что я по ошибке попала не в ту семью. Это не означало, что моя жизнь была плоха; как раз наоборот. Но всегда у меня было такое чувство, что я явно отличаюсь от всех остальных членов семьи.
Мои родители были оба людьми необычными. Мой папа-христианин фактически присутствовал – и в то же время его как бы не было. Моя мама-еврейка была нервной, отчужденной и постоянно очень занятой. Меня воспитывали горничные, и много времени я была предоставлена сама себе.
Когда мне было тринадцать, меня отправили в изгнание, потому что я была плохой девочкой. Я часто сбегала из дома на вечеринки, полагаясь на то, что дом был огромный, никто и не заметит моего отсутствия. Из нашего элегантного дома в Мехико я уехала в католический интернат в Оттаве, где приходилось делить комнату еще с тридцатью христианскими девочками. Всю дорогу мой отец молчал. Он не говорил мне, как нужно себя вести, или как защитить себя в этой новой жизни, которая была так далека от моего комфортного островка.
Кто-то отправляется в изгнание с осознанием того, что его ждет изгнание. Что до меня, то перспектива этой новой жизни была не лучше и не хуже прежней. Меня интриговала идея делить свою жизнь с девочками, которые не были моими сестрами. Я проводила дни, учась заправлять кровать так, как требовали монахини, путаясь в истории и географии Канады, расшифровывая смешной французский язык, на котором говорили в Канаде, и пытаясь быть тем, кем я не была: благочестивой католичкой.
Мой отец, да упокоится он в мире, не был особенно религиозным и редко ходил в церковь. Он отправил моих братьев с сестрами и меня на несколько занятий по катехизису, и устроил большой праздник по поводу нашего первого причастия. Для меня религия была чистой формой без особого содержания. В первый же день моих занятий я сделала разоблачающую ошибку, какой-то глупый религиозный комментарий, который пробудил у некоторых девочек вопрос о моей принадлежности. Их вопрос был больше похож на констатацию: “Так ты не католичка?”
Оглядываясь назад, я догадываюсь, что монахини что-то подозревали. Если у тебя вторая фамилия, например, Аврамова (мексиканцы пользуются фамилиями и отца, и матери), то не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться о твоем еврейском происхождении. В любом случае, они знали, как закрепить в моей юной душе еврейскую паранойю.
Когда настоятельница вызвала меня в свой кабинет, маленькую прозрачную ячейку, позволявшую ей наблюдать за передвижением студенток, я попробовала прикинуться простушкой. Но она не спешила, она внимательно наблюдала за моими жестами и поведением.
“Ты знаешь, что монахини… ну, у нас ведь есть антенны, правда?” – спросила она меня.
Я кивнула, не до конца понимая, что она имеет в виду.
“Да”, – продолжила она, перебирая свои четки. – “Мы знаем обо всем, что ты делаешь. Мы можем даже прочитать твои мысли. Так, я знаю, что ты делала что-то запретное, но я бы хотела, чтобы ты сама в этом призналась”.
Множество вариантов пронеслось в моем мозгу в этот момент. Хотя я и не поддалась на уловку, ее манипуляции сильно воздействовали на меня. Интернат был тюрьмой не только в физическом плане; это была тюрьма сознания. Даже думать нельзя было без самопроверки.
Я делала все, что могла, чтобы меня выгнали, и в конце третьего года мои усилия увенчались успехом. Моя мать нашла для меня другой интернат, где монахини были добрее. Они подсластили мое знакомство с христианством.
Когда подошел к концу четвертый школьный год, закончилась и моя связь с католицизмом. Вернувшись в Мехико, я подружилась с Дорис, молодой еврейской женщиной, в чьем присутствии я никогда не чувствовала одиночества или скуки. Это было для меня совершенно ново. Меня с радостью принимали в доме ее родителей, где я чувствовала себя более уютно, чем в собственной семье. Они не особенно соблюдали традиции, но приглашали меня на все их вечеринки, свадьбы и праздники.
Несмотря на то, что евреев в моем колледже было немного, я подружилась с несколькими из них. Когда я сказала им, что я католичка, никто из них мне не поверил… в том числе Моше, парень, с которым я встречалась, и которому не терпелось задать этот вопрос.
Его реакция была отрицательной. “Не может быть! Я отказываюсь верить, что ты не еврейка!” В его голосе звучало разочарование и недоверие.
Пришлось рассказать честно. “Меня крестили, у меня было причастие, и твоим родителям это не понравится”, – сказала я ему. Это были последние слова, после которых мы больше не встречались.
Мое самоощущение пошатнулось еще больше, когда мать моего друга вышла замуж за раввина. Когда он узнал, что моя мать еврейка, то посмотрел мне прямо в глаза и воскликнул: “Это очень важный день!” Затем он вытащил бутылку шнапса, чтобы сделать лехаим.
Я никогда не решалась войти в синагогу, и все мои еврейские друзья не соблюдали еврейских традиций. При всем том, что я была счастлива узнать, что являюсь частью этой симпатичной толпы, я пока не имела понятия, что все это означает.
Затем в жизни произошло несколько переломных моментов, которые потрясли меня до глубины души. Я не находила утешения в своей разрушенной семье. Моя мать повторно выла замуж и жила в Нью-Йорке, братья и сестры были в Европе, а отец вновь женился на женщине, которая была примерно моего возраста и требовала, чтобы я ушла из дома. Я сделала достаточно успешную карьеру в качестве журналиста, но неожиданно мои статьи были сняты с публикации без всякого объяснения со стороны редакции моей газеты. И так в течение нескольких лет. Я уволилась в состоянии физического и эмоционального изнеможения. Я искала ответы в философии, индуизме, буддизме и прочих “измах”, каждый из которых оказывался лишь временным средством.
Я решила отправиться в Индию, чтобы продолжить свои занятия индуистской философией и йогой. В Нью-Йорке у меня была большая транзитная остановка, там я остановилась в квартире моей матери на Пятой Авеню. Потерянная и одинокая, я часто проходила мимо колледжа Штерн для женщин и видела столовую, подготовленную для субботней трапезы. Однажды я даже осмелилась зайти в колледж, забыв о том, что мой комбинезон и каблуки-шпильки могут вызвать немалое удивление.
Секретарша кинула на меня презрительный взгляд. “Вы еврейка?” – спросила она.
“Да!.. Нет…” – я не хотела объяснять что-то про свое сложное прошлое и вышла, не дав ответа.
Потом был чудесный поворот событий. На этом острове небоскребов и одиночества я затеяла беседу с одной женщиной, сидевшей рядом со мной в кинотеатре. В течение следующих нескольких месяцев Диана рассказывала мне о Торе. Каббале и загадках языка иврит. Еще она приглашала меня на субботние трапезы, где было множество претенциозных людей всех взглядов и национальностей. Наконец, она убедила меня расстаться с планами по изучению йоги и восточной философии в Дхарамсале, а вместо этого изучать иудаизм в Иерусалиме. Она рекомендовала иерусалимскую летнюю программу Мааянот, которой руководил легендарный человек, рабби Леон Ашкенази, благословенной памяти. Я почувствовала, что, наконец, нашла то, что искала, и немного больше.
Тем не менее, я была в растерянности. Я не знала в Израиле ни одной живой души. Я была очень ранима и сильно сомневалась, кто же я. История моей семьи была непростой. Но мне было ясно, что если я хочу реализовать свою еврейскую сущность, мне просто нужно ехать, несмотря на мои колебания и страх. Я осознавала, что никто не бывает готов к неизвестному, и что ожидание – это просто трата времени, и заказала билет в Израиль, в одну сторону.
В первый день занятий в Мааянот я ощущала себя такой же потерянной, как в тот день, когда отец отвез меня в интернат. В Торе я была также невежественна, как и в Новом Завете.
Одна девушка задала мне совершенно безобидный вопрос: “Ты еврейка?”
От этого я почувствовала себя самозванкой. Тот факт, что я принадлежала к двум культурам и религиям, создавал ощущение, что что-то внутри меня было противоречиво и неправильно. Это пробуждало что-то вроде экзистенциального стыда. Я чувствовала себя сорванным листом, без корней и ветвей. Слишком поздно было менять свое сознание. Я знала, что буду персоной нон-грата в мексиканской еврейской общине, в пафосном и тесно сплоченном кругу, где не было места для таких маргинальных евреев, как я.
Я должна была мириться со многими подобными затруднительными ситуациями. Не зная, что не допускаются разговоры между омовением рук и едой хлеба, никогда не посещав седер в Песах, имея фамилию, которая вызывает удивление, я чувствовала себя так, будто приземлилась на Марсе.
Мои встречи с духовным руководителем были спорадическими, поскольку я слишком боялась задавать вопросы, которые могли бы раскрыть мое невежество и тревожное существование. Я ожидала встретить статного харизматичного мужчину. Но рав Ашкенази не был высок, и он был очень застенчив во время личной беседы, несмотря на его серьезный проницательный взгляд. Он был блестящим учителем, знавшим, как ответить на вопросы, которые мы не решались задать. У него был талант связывать вопросы с библейскими темами и опосредованно доносить их смысл. Я не вполне осознавала то, что происходило со мной. Но сегодня я знаю, что он медленно вел меня по извилистой дороге к смене самоидентификации.
Временами я почти желала физически стереть воспоминания и концепции, от которых трудно было отучиться. Я хотела моментально изменить свою личность, как если бы можно было лечь спать, а после встать уже другим человеком, как будто пройти эту мутацию было также просто, как сменить носки.
В группе был молодой человек из Парижа, по имени Ришар, который, также как и я, страдал молча. У него тоже была мать-еврейка и отец-нееврей. Мы сходили вместе на несколько экскурсий по Старому Городу, объедались фалафелем и вместе приходили к Западной Стене. Он будто бы присматривал за мной, и даже купил мне золотую подвеску – звезду Давида – “для защиты”.
Я не осознавала, что он сам нуждался в защите. Несколько месяцев спустя, по окончании программы, я узнала, что после возвращения в Париж он застрелился в гостиничном номере.
Это была ужасная неожиданность. Но это был также сигнал о его боли, усугубленной поездкой в Израиль и отсутствием механизмов действия в очень спорной ситуации: необходимость выбрать между отцом и матерью, ощущение себя изгоем где бы то ни было, отсутствие уверенности в том, как прожить свою жизнь. Я разделяла его боль. Но постепенно я пришла к пониманию, что от нее нет лекарства.
Я пробовала говорить об этой дилемме со многими раввинами, но неизменно получала примерно один и тот же ответ: “Ты еврейка”. Это было просто и… глупо. Так я перестала спрашивать.
Рав Ашкенази начал недельную главу Торы “Лех Леха” с объяснения стиха: “Оставь страну твою, семью твою и дом отца твоего, и иди в страну, которую Я укажу тебе”.
Он объяснил, что каждая срана обладает определенными атрибутами, положительными и отрицательными. Это последствия воздействия всех ее обитателей. Можно говорить о французской предрасположенности к страстям хотя бы на основании анализа слова Царфат (Франция на иврите), происходящего от корня “нарушение” или “импульс”. Короче говоря, “маниту” объяснил, что определенные унаследованные ценности и неписаные законы каждой страны редко подвергаются сомнению, поскольку их принимают как образ жизни, и что для выполнения своего назначения в этом мире нужно в них сомневаться и пытаться их искоренить. То же самое подходит для семьи, общества, где ты вырос, и семьи, где ты родился. Багаж, принесенный оттуда, все неписаные законы, все врожденные “можно” и “нельзя”, все ценности, которых человек придерживается и в которых редко сомневается, потому что получил их в наследство, должны быть также тщательно проверены.
Хотя я уверена, что другие люди в группе понимали это как требование искоренить дурные привычки, принятые в кругу семьи и в обществе в силу их ограниченной природы, я думала, что учитель обращался ко мне. Это было то, что происходило со мной в реальном времени.
Но правда заключалась в том, что я оставила свою семью. Мои родители, братья, сестры и друзья не понимали, почему я их избегаю, почему я добровольно согласилась посвятить свою жизнь тому, чтобы стать “кем-то еще”. Зачем иммигрировать в страну, находящуюся в состоянии войны?
В конце стиха говорится: “В страну, которую Я укажу тебе”. Не было ни подробных указаний, ни адреса, ни определенности, ни направлений. Также было и у меня. Смена веры – это прыжок в неизвестность, и это было именно то, что сделала я. Но в глазах многих, включая студентов Мааянот, я была не в своем уме.
Программа Мааянот закончилась прямо перед Рош-Ашана. Я собиралась записаться на годичную программу, которая должна была начаться после Суккота. К сожалению, программа в том году закрылась. Я снова была сама по себе, но не могла вернуться в Мехико.
В последующий период я жила в разных местах в Израиле. Встретила своего будущего мужа, который учился в хасидской ешиве. Мы переехали в ортодоксальный район, и хотя я получила бесценные уроки, я чувствовала себя, как рыба без воды. Я была под впечатлением от количества тех, кто был готов прийти на помощь, чтобы мы могли почувствовать себя комфортно, и от доброжелательных соседей, предлагавших приготовить нам еду для Шаббата, когда мой муж был болен. Но все эти заботливые люди действовали в значительной степени формально. Когда я спрашивала, как у них дела, они отвечали: “Слава Б-гу”. Я думала, что я единственная женщина в округе, имеющая вопросы, тревоги, бессонные ночи и неопределенность. Часто я думала о Ришаре, чье самоубийство произвело на меня ужасное впечатление. Пожалуй, я была единственным человеком в группе, который понимал, почему Ришар представлял самоубийство как единственный выход из этой ситуации. Он не оставил ни адреса, ни фамилии, только память и подвеску в виде звезды Давида. которую я ношу по сей день.
Миры создаются и разрушаются. Вскоре я стала одинокой матерью с тремя детьми. Оглядываясь назад, можно сказать, что это были наиболее плодотворные дни моей жизни: я научилась быть матерью и двигаться вперед, потому что раньше я не примеряла на себя ролевых моделей. Благодаря моим детям, я вновь выучилась, от детского сада до средней школы, но на иврите. Рав Ашкенази рекомендовал говорить с детьми на иврите, чтобы помочь им в создании прочной израильской ментальности, и я думаю, что он был прав.
Еще так много нужно бы сказать. Но теперь я хочу забежать вперед, туда, где я сейчас.
Было много моментов радости, и были трудности, казавшиеся непреодолимыми. Все дети, включая меня, выросли неординарными людьми, каждый со своими правами. Мне нравится моя простая и красивая жизнь, даже со всеми ее специфическими проблемами.
Я уверена, что все мои отдалившиеся родственники осуждают меня за то, что я их оставила, за то, что не сделала блестящую карьеру, когда мое будущее преподносилось на серебряном блюдечке, за то, что выбрала нехоженую дорогу и жизнь, полную подъемов, спусков и неизвестности.
И, несмотря на то, что этот разрыв принес мне неимоверную боль, я считаю себя чрезвычайно счастливой. Я осознаю, что вопреки всему я дала моим детям жизнь, полную смысла, жизнь в стране, где они ощущают себя дома и на своем месте. Они никогда не будут чувствовать себя сорванными листьями, и им не нужно будет нестись за шесть тысяч миль, чтобы выяснить, кто же они.
