Из воспоминаний матери Любавичского Ребе
Раввину во всем можно доверять!
История, которую я сейчас расскажу, произошла, как мне кажется, в 1935 году. Тогда в городе оставались открытыми лишь два небольших бейс-мидраша – один на окраине, другой в центре. Поскольку руководство общины в синагоге в центре и большинство молящихся там составляли рабочие и ремесленники, здание это власти пока не отобрали. В синагоге в центре города стал молиться мой муж. Габаем там был портной, казначеем – сапожник, у большинства молящихся был примерно такой же род занятий. Они устроили свое маленькое “царство” и управлялись с синагогой, насколько это было в их силах.
Когда раввин Шнеерсон начал там молиться, к нему стали обращаться многие люди, принадлежащие к совершенно иным социальным группам. С таким наплывом людей руководству общины справляться было значительно сложней. Тем не менее, крайне важно было сохранить за ними их должности, чтобы синагога формально оставалась под “пролетарским” управлением. Конечно, о работе общинного руководства рассказывали немало курьезных историй, но это по тем временам было не столь существенно по сравнению с возможностью еще ненадолго уберечь здание синагоги от конфискации…
Что касается раввина, то члены общины часто говорили о нем с чувством глубочайшего уважения. Раньше они его не знали, но, познакомившись ближе, признали “хорошим евреем”, который даже и не думает о том, чтобы “сговариваться с буржуями”, и вообще – ему во всем можно доверять!
Хазаны на Дни трепета
В то время в России практически не осталось хазанов1. Однако в месяце тишрей откуда-то вдруг появлялось множество людей, так или иначе связанных с традиционной еврейской музыкой и знакомых с порядком молитв. В большинстве своем это были служащие государственных учреждений, которым по закону полагался ежегодный месячный отпуск, и они изо всех сил старались, чтобы отпуск совпал с месяцем тишрей еврейского календаря. Так они получали возможность поехать в какой-нибудь другой город (в своем показываться рядом с синагогой не всегда было безопасно), где нанимались в качестве шалиах цибур на праздники. Эти люди молились от всего сердца, изливая все, что накопилось в течение года… Им обычно хорошо платили, но тайно, официально же они получали некую минимальную сумму, которая по закону не облагалась налогом.
В том году в Екатеринослав, с целью наняться хазаном на Дни трепета и праздник Суккос, приехал еврей из Москвы, который в течение года пел в оперном театре, считался одним из лучших артистов и соответственно этому выглядел и одевался. Одновременно с ним приехал еще один еврей, который видом своим гораздо больше походил на шалиах цибур, несмотря на то, что в течение года работал бухгалтером в одном из государственных учреждений. Он неплохо пел, был достаточно сведущ в Торе и происходил из известной семьи – его дед был раввином в Славуте2.
Впрочем, и оперный певец, кажется, мог похвастаться знаменитым дедом – рабби Авраѓамом по прозвищу “Малах” (“Ангел”)3, который похоронен в Фастове под Киевом. Фамилия певца была Либер, и он утверждал, что такая же фамилия была у его деда4. Лицо его вместо усов и бороды покрывал грим, но он рассказывал хасидские майсы, которые слышал от деда. При этом голос певца выражал ту же сердечную боль, с которой эти истории рассказывали бы настоящие хасиды.
Оба хазана считали, что молиться и жить в соответствии с атмосферой месяца тишрей можно только находясь в еврейской среде. Услышав рассказы о раввине Шнеерсоне, они решили отправиться на праздники в Екатеринослав.
Приехав в город, хазаны пришли к моему мужу – не только для того, чтобы решить вопрос с оплатой их работы, но прежде всего с тем, чтобы поговорить об укреплении в молящихся их еврейских чувств, которые усиленно выкорчевывались советской властью. “За этим мы и пришли к вам, рабби”, – сказали они.
В итоге оба хазана были наняты синагогой, в которой молился мой муж. Они вели в тот год общественные молитвы в Дни трепета и праздник Суккот. Моих писательских талантов абсолютно недостаточно для того, чтобы передать настроение, царившее в синагоге в те дни благодаря влиянию раввина и голосам наших хазанов! Могу лишь сказать, что большинство молящихся буквально изливали свою душу, обращаясь к Всевышнему…
Евреи – они такие!..
Даже в Рош-Ашана и Йом-Кипур большинству евреев приходилось идти на работу, поэтому в Рош-Ашана мой муж устроил в синагоге так называемый “первый миньян”, который закончил молитву к восьми утра. Прямо из синагоги молящиеся отправились по своим рабочим местам.
“Первый миньян” был устроен и на утренней молитве в Йом Кипур. В этот день многие молящиеся и после работы пошли не по домам, а опять в синагогу, чтобы успеть на Неилу5. Во время этой молитвы синагога была переполнена, много людей стояло на улице рядом со зданием. Физически все они были изнурены суточным постом, к тому же многим приходилось преодолевать пешком значительные расстояния, чтобы попасть в синагогу. Душевное состояние их также было подорвано сознанием того, что они вынуждены были прервать молитвы и идти работать – в этот самый святой день в году! Для многих это было невыносимо… Тем не менее, все сердечно благодарили моего мужа за то, что он предоставил возможность помолиться хотя бы ранним утром, но в миньяне. Разговаривая об этом с людьми, муж порой начинал так сильно плакать, что слезы ручьями текли по его лицу… С другой стороны, пробуждение еврейских чувств в людях доставляло ему глубокое удовлетворение, и муж не раз повторял с огромной радостью в голосе: “Да, евреи – они такие!..”
Особую же радость мужу доставляло то, что в тяжелое время, когда люди боялись даже разговаривать на темы, связанные с еврейством, ему удалось осуществить все это – не на словах, а на деле!
Не заканчивать пост раньше времени
После полудня в Йом-Кипур моему мужу пришлось начать “дипломатическую работу” по организации порядка и времени двух последних молитв праздника – Минхи и Неилы. Нельзя было заканчивать их слишком рано, чтобы люди не стали расходиться из синагоги. Это могло привести к тому, что некоторые начали бы есть еще до окончания поста – ведь в синагоге молились самые разные люди, и не все из них одинаково строго соблюдали запреты Йом-Кипура (кстати, в других синагогах молитвы и в самом деле закончились раньше, чем у нас). Чтобы избежать этого, мой муж постоянно указывал хазану, как именно тот должен вести молитву. В итоге Неила началась так поздно, что пришлось молиться практически без песнопений.
Один из молившихся в нашей синагоге ремесленников считал себя человеком ученым, знатоком еврейских книг, это мнение разделяли и его друзья. Этот еврей был сильно недоволен тем, что мой муж “задержал” молящихся до столь позднего времени, и начал кричать на него прямо от двери, даже не взяв на себя труд подойти к его месту у восточной стены синагоги. Этот человек назвал мужа “бунтовщиком”, который ведет себя так же, как его предок6, попавший в свое время в “острог” по причине внутриеврейских споров…
Понятно, что все это сильно потрепало и без того напряженные нервы моего мужа, тем более что так считали многие из тех, кто приходил в синагогу. И если более воспитанные держали свое мнение при себе, то люди попроще выражали его в открытую. Тем не менее, муж все время повторял: он счастлив, что ему удалось добиться, чтобы евреи не делали того, что им запретила Тора.
На исходе Йом Кипура
Придя домой на исходе Йом Кипура, мой муж не мог сразу погрузиться в “будничный мир” (так он вел себя всегда – и в те дни, когда еврейская жизнь существовала в относительно просторных рамках, и тогда, когда даже в своих арба амот7 человек не мог жить согласно законам Торы). Хотя было уже поздно, он, выпив лишь стакан чая, садился в той же одежде, в которой провел Йом Кипур (в белом китле, препоясанном гартлом Цемах Цедека8), – и устраивал хасидский фарбренген до двух-трех часов ночи! В нем участвовали только самые близкие люди, хорошо нам известные. После поста они сначала отправлялись по домам и устраивали трапезы для себя и своих семей, а потом приходили к нам. Муж изучал с ними учение хасидизма, кое-что из законов молитвы, а в последние годы много говорил о величии евреев и их самопожертвовании ради еврейства, о любви к ближнему и ее особом значении в эти непростые времена…
Кроме изучения Торы, на фарбренгене танцевали. Веселье было такое, словно это не исход Йом-Кипура, а праздник Симхат-Тора, только уменьшенный – всего на десять-пятнадцать человек.
Симхат-Тора
Вскоре после Йом-Кипура наступил праздник Симхат-Тора. Евреи, которые хотели праздничного веселья, собирались со всего города в наше скромное жилище. (Большую квартиру у нас конфисковали в 1929 году. Так как тогда в городе еще официально действовала еврейская община, она выстроила нам на частном земельном участке небольшой домик – всего три комнаты. По тогдашним законам мы не имели права жить ни в каком другом месте.) Вечером, после наступления темноты, к нам прокрадывались молодые люди. Поскольку в доме было тесно, а также из-за того, что многие из приходящих не хотели, чтобы их видели в доме раввина, люди заходили к нам “в несколько приемов”, разрозненными группами… И со всеми приходящими мой муж устраивал такое веселье, что люди буквально забывали о том, в какое непростое время, в какой стране и при какой власти они живут!
Два хазана, о которых я рассказала выше, тоже участвовали в этом веселье. Отношение оперного певца к молитве и фарбренгенам кардинально изменилось. Приехал он в общем-то за заработком, но теперь его слова и песни исходили из самого сердца, воздействуя на всех, кто его слышал, пробуждая их еврейские души. Он говорил потом, что за такую его перемену следует благодарить моего мужа.
Перевод с идиш – Цви-Гирш Блиндер
