Наш герой – Павел Амнуэль (Песах Амнуэль) – российский и израильский физик, писатель-фантаст. Кандидат физико-математических наук, опубликовал более 70 научных работ и пять книг по специальности. Первая научно-фантастическая публикация — рассказ «Икария Альфа» в журнале «Техника — молодежи». В детективно-фантастических повестях «Шесть картин», «Удар гильотины», «Полет сокола», «Что там, за дверью?», «Маленький клоун с оранжевым носом» и др. Амнуэль популяризирует идею многомирия. Совместно с Генрихом Альтовым им разработана шкала «Фантазия-2» для оценки новизны, убедительности, человековедческой и художественной ценности НФ идей. С 2008 года является главным редактором литературного журнала «Млечный Путь», а с 2010 года — редактором международного журнала «РБЖ Азимут». В 1990 году -эмигрировал в Израиль.
Павел, кем были ваши родители, как прошло детство?
Папа с мамой поженились довольно поздно – маме было 36, папе – 40, причем для обоих это был первый и единственный брак. У мамы было 11 братьев и сестер. Но видел я только дядю Гришу и тетю Рахиль. Дядя Гриша прошел всю войну от звонка до звонка, дошел до Берлина, но так и остался рядовым, у него и наград было немного. Тетя Рахиль жила в Баку. Остальных я не застал: одни умерли в детстве, остальные погибли во время войны.
Жили мы бедно. Отец работал в тогдашнем музее Сталина (потом он стал музеем Ленина), окантовывал в рамки под стекло документы, которые выставлялись в залах. А мама была бухгалтером в цехе, где шили одежду по заказам, называлось это «Индпошиводежда».
Первое в жизни воспоминание. Мне было чуть больше года, и мы ехали в гости к дяде Семе в Сталинград. Только что закончилась война, солдаты возвращались домой с фронта. Помню купе поезда и как я сидел на руках у дяденьки в военной форме.
Музей стоял на высоком месте: море до самого горизонта и прибрежная часть города были как на ладони. Там я видел полное затмение солнца. Было это 30 июня 1954 года.
Папа у меня был истовым коммунистом, а мама принципиально беспартийной. В тридцать седьмом посадили мужа ее старшей сестры Рахили, и мама рассказывала, что о нем долго ничего невозможно было узнать, а однажды прислали его вещи с сообщением, что он умер. Тетя Рахиль стала вещи тщательно перебирать, потому что была почему-то уверена, что там должно быть письмо. Уже почти изверившись, вытащила из трусов резинку и обнаружила намотанный на нее клочок папиросной бумаги, на котором были написаны два слова на идише: «Не виновен». Сколько я себя помню, мама всегда называла Сталина сволочью, а папа на нее кричал, что она ничего не понимает…
До ХХ съезда в музее все оставалось по-прежнему. Только подарки Сталину перестали приносить. После ХХ съезда музей начали срочно менять. У отца появилась масса работы – надо было убирать документы с именем Сталина и выставлять все, что касалось Ленина. А что делать с картинами и скульптурами, которых было много в каждом зале? «Сталин на заводе Коммунаров», «Сталин в колхозе», «Сталин в Кремле» и Сталин где угодно. Сотни картин! К тому же, там были картины не только со Сталиным, но с Берия, Кагановичем, Маленковым, Молотовым… А они уже успели стать врагами народа… Все картины переписали. Не целиком, конечно – только лица. Вместо Сталина появлялся Ленин – «Ленин на заводе Коммунаров» и так далее. Вместо толстого Маленкова рисовали толстого Хрущева, из Кагановича делали Булганина и так далее.
Как пришло увлечение фантастикой?
Фантастику я стал сочинять классе в седьмом. А читал всю фантастику, какую печатали в журналах «Техника – молодежи» и «Знание – сила». Мне очень понравился рассказ Георгия Гуревича «Инфра Дракона». О том, как наши космонавты обнаружили неподалеку от Солнечной системы невидимую звезду, настолько холодную, что светила она только в инфракрасном диапазоне. Эту идею я и присвоил, но сделал наоборот: в моем рассказе не наши космонавты летели к инфракрасной звезде, а разумные обитатели инфры посещали Солнечную систему. Рассказ назывался «Икария Альфа».
Я аккуратно переписал рассказ в тетрадку и отправил в «Технику – молодежи». Вскоре пришло письмо – рассказ будет напечатан.
Я с детства хотел стать астрономом, но поступил в Баку на физфак – астрономического отделения не было. Я уже думал, что никогда астрономией заниматься не буду, но произошло событие, какие случаются, может, раз в жизни. Когда я уже перешел на пятый курс, как-то пришел утром на занятия. У двери в аудиторию стоял мужчина, серьезный, лет тридцати. Спросил: не моя ли фамилия Амнуэль.
«Мое имя Октай, – сказал он, – я замдиректора Шемахинской обсерватории по науке. Недавно назначили. Я только что защитил кандидатскую диссертацию и хочу взять студента, работать с ним над дипломом. Декан мне сказал, что вы интересуетесь астрономией. Хотите работать со мной?».
Конечно! Октай Гусейнов стал моим научным руководителем. Сначала я писал с ним диплом. Темой были «Некоторые особенности наблюдения нейтронных звезд». Потом он, как заместитель директора по науке, прислал в университет персональный вызов – и, защитив диплом, я оказался в той самой обсерватории, о которой мечтал.
Расскажите про еврейское имя, почему вас иногда называют Песах?
Песахом звали моего деда по отцовской линии. Так что отец всего лишь исполнил еврейскую традицию. Однако с этим связана любопытная история.
Когда отец захотел назвать сына Песахом, мама моя воспротивилась. «Как он будет с таким именем жить в нашей стране?» – сказала она, понимая, как важно иметь «правильное» имя. Родители поспорили, но отец сам отправился в ЗАГС регистрировать рождение сына и таки записал меня Песахом.
Но мама все равно была против. В конце концов, папа сдался, и, когда мне в 16 лет нужно было получать паспорт, согласился с мамой, что Песах – имя в СССР неудобное, пусть будет Павел, тем более, что никто меня все равно Песахом не звал, а звали Павликом. Родители отправились в ЗАГС, а там им сказали, что для изменения имени нужна справка из школы о том, что по тамошним документам я – Павел. Мама пошла к директору. А директором в нашей школе был Арон Давидович Визель. Выслушав просьбу мамы, справку он дать отказался. «А если, – сказал он, – ваш сын сделает что-то важное и станет известным человеком? Пусть прославит свою нацию».
Так я и остался Песахом – уже по паспорту. Но меня все продолжали звать Павлом, а, когда я стал публиковаться, то тоже под этим именем. Таки жить в СССР с именем Песах было действительно не очень…
Павел, сталкивались ли в детстве с проявлением антисемитизма? Когда вы узнали о своей национальности?
В Баку не было бытового антисемитизма. Баку в те годы был абсолютно толерантным городом, там без проблем жили азербайджанцы, армяне, евреи, русские, лезгины и еще десятки национальностей. Бакинцы о себе говорили: «бакинец – это такая нация». Так что с бытовым антисемитизмом я не встречался. О своей национальности знал, сколько себя помню, потому что отец выписывал и читал журнал «Советиш геймланд», выходивший на идише. Родители были не религиозны, но дома у нас был ТАНАХ еще дореволюционного издания – огромный том, где на левой стороне был ивритский текст, а на правой – русский. Так что я с детства знал библейские тексты. Отец пробовал учить меня идишу (дома был и букварь на идише), но в этом, к сожалению, не преуспел.
Что касается государственного антисемитизма, то вот два случая.
После второго курса я решил попробовать перевестись в МГУ. Написал что-то вроде реферата и отправил в ГАИШ (Государственный Астрономический институт имени П.К. Штернберга при МГУ) самому Якову Зельманову – он был тогда ведущим космологом в СССР. Неожиданно получил от Зельманова письмо, в котором он писал, что работа ему понравилась, и он был бы рад видеть меня своим учеником. Имея такое письмо, я после второго курса отправился в Москву.
В ГАИШе все прошло хорошо, Зельманов подписал нужные бумаги, потом эти бумаги подписал директор ГАИШ академик Михайлов, затем декан физфака Фурсов. И вопрос вынесли на деканское совещание. Но… Было лето, уехали отдыхать Зельманов, Фурсов и Михайлов. Деканское совещание вел Саломатов, заместитель декана. На физфаке толстенные двери, а нам – нас пятеро переводились из разных вузов страны – хотелось все слышать. С предосторожностями (не скрипнуть!) приоткрыли дверь, звуки доносились довольно отчетливо. Анекдоты… Лимиты на оборудование… Ремонт в подвале… Вот, началось: заявления о переводе. Замдекана:
– Видали? Пятеро – Флейшман, Носоновский, Амнуэль, Лесницкий, Фрумкин. Прут, как танки. Что у нас с процентом? Своих хватает. Значит, как обычно: отказать за отсутствием вакантных мест…
Второй случай тоже связан с государственной политикой, а не с бытовым антисемитизмом. В конце семидесятых мой шеф Октай Гусейнов решил представить наши работы на Премию имени Ленинского комсомола Азербайджана. Три автора: Гусейнов, Касумов и я. Вскоре после представления Октая вызвал директор Института физики, где мы тогда работали (он же был Президентом АН Азерб. ССР) Абдуллаев. «Хорошая работа, – сказал он, – но первый автор… (первым значился я, поскольку фамилии шли по алфавиту) Ты же понимаешь, что на Президиуме Академии я не смогу его защитить, с такой фамилией… Убери из списка авторов Амнуэля, и премию ты получишь». Шеф вернулся удрученный и рассказал эту историю. «Ну, так убери работы, где есть моя фамилия, – сказал я. – Не больно-то и надо». «Нет, – твердо ответил Октай. – Черт с ней, с этой премией. Без работ с твоим участием на премию представлять будет просто нечего». На том все и закончилось.
Кто вы сегодня?
Пенсионер. В фейсбуке есть графа «ваше место работы», я там написал «не работаю», на что получил справедливый вопрос: «В какой должности вы работаете в “не работаю”?».
А должность моя нынче – редактор издательства и журнала «Млечный Путь». Нас в редакции трое, зарплату мы не получаем, проект некоммерческий, но журнал за несколько лет стал, как говорится, «широко известным в узких кругах» любителей научной фантастики – и не только фантастики: мы публикуем и детективы, и реалистическую прозу, и стихи. Все, что нам кажется интересным и хорошо написанным.
Кем работали раньше?
Работал в Шемахинской астрофизической обсерватории, а затем в Институте физики в Баку. Занимался теоретическими исследованиями в астрофизике – изучал поздние стадии звездной эволюции: белые карлики, нейтронные звезды, черные дыры… Не могу не сказать несколько теплых слов о своем научном руководителе Октае Гусейнове. Я уже сказал, как мы познакомились. Потом проработали вместе 23 года, пока я не уехал в Израиль, а он вскоре – в Турцию, потому что в Азербайджане наукой заниматься стало невозможно. Многое мы сделали за эти годы. Например, за три года до открытия предсказали рентгеновские пульсары. В начале семидесятых писали о том, что в Галактике должно быть десять тысяч слабых рентгеновских источников, и природу их описали. Нам говорили, что слабых рентгеновских источников вообще не должно быть, поскольку, чем слабее излучение, тем оно «мягче», слабые источники окажутся не рентгеновскими, а ультрафиолетовыми. Через несколько лет оказалось, что мы были правы, сейчас в Галактике известны тысячи слабых рентгеновских источников. И таких работ у нас было немало. В 1978 году, например, собрали самый полный на то время в мире Каталог космических рентгеновских источников. Каталог опубликовали в ведущем астрофизическом журнале The Astrophysical Journal, и на него много лет ссылались все, кто занимался рентгеновской астрофизикой.
Почему вы решили уехать в Израиль? Легко ли было адаптироваться в новой стране? Какие трудности ждали?
Уехать решил в 1989 году, когда, во-первых, стали уезжать родственники, а, во-вторых, стало невозможно работать. В перестройку Академию стали финансировать все хуже, зарубежные астрофизические журналы перестали поступать, а практически вся информация, которой мы пользовать в работе, была в англоязычных астрофизических журналах, да и мы свои статьи тогда публиковали в англоязычных изданиях. Работать стало не с чем, общаться не с кем. Да и сам Баку сильно изменился, это был уже не тот город, который я любил.
Естественно, на новом месте адаптироваться было сложно. Трудности у всех эмигрантов и репатриантов обычно одни и те же: не знаешь языка, не умеешь ориентироваться, нет друзей, непонятно, что ждет в будущем… Однако не могу сказать, что моя «абсорбция» была такой уж сложной. Первые три года я работал в Тель-Авивском университете – на стипендию министерства науки – в отделе астрофизики. Занимался тем же, что и в Баку, закончил начатые там работы, опубликовал восемь статей в ведущих астрофизических журналах. А через три года мне предложили редактировать еженедельный журнал приключений, и я согласился. С тех пор и работал редактором в разных изданиях. А поскольку это все были русскоязычные издания, то иврит для работы не требовался, поэтому не могу сказать, что сейчас я хорошо знаю язык. Общаться могу, но писать статьи и читать художественную литературу – нет.
Какие качества для писателя, журналиста, вы считаете самыми главными?
Для писателя главное – хорошее воображение, умение владеть мыслью и правильно переводить мысли в слова. Для автора, пишущего фантастику, главное – уметь придумать хорошую, красивую и, главное, новую фантастическую идею.
Для журналиста главное – быть точным в описании фактов и уметь всесторонне анализировать ситуацию, если речь идет об аналитическом материале.
Это профессиональные качества. А человеческие… Журналисты и писатели – люди, так что и положительные качества должны быть такими, как у любого порядочного человека.
Какую книгу вы сейчас читаете?
Параллельно – две. Перехожу от одной к другой. Фантастика: «Красный Марс» Кима Стенли Робинсона. Научпоп: «Наша математическая вселенная» Макса Тегмарка.
Ваши мечты?
Невыполнимые мечты: побывать в космосе и дожить до коммунизма. Выполнимая: побывать там, где еще не был на Земле.
Автор: Яна Любарская
