Когда-то я жил в ней. Потом жил рядом с ней, и с другими людьми, которых она любила, наверное, больше себя. Потом этих людей не стало, и мы жили вдвоём. Сменили Москву на Бат Ям, что под Тель Авивом. Потом, и теперь, я опять в Москве, а она осталась там. Без меня, рядом с собой. Но со мной, в себе.
Моя мама.
Моя мама много лет проработала судебным медицинским экспертом высшей категории. Тридцать лет, две записи в трудовой книжке: принята на работу в 1962 – уволилась в связи с переездом на ПМЖ в Израиль, в 1992. И пометки о повышениях квалификации.
Моя мама могла бы стать замечательным практикующим психологом: она видит людей насквозь, и она закончила с красным дипломом Первый Медицинский. Но мой папа ей не разрешал, говоря, что она не сумеет воспринимать пациента отстранёно, и это будет опасно уже для её психики. Он понимал.
Моя мама всю жизнь старалась держаться и не показывать себя. “Всё замечательно и прекрасно, прыгаю, как лошадь!”. Она к этому всех приучила, и меня тоже. А сейчас у нее это стало хуже получаться. И я только последние несколько лет начал это по-настоящему осознавать. Но всё равно, я настолько привык к этому её образу, что до сих пор не могу её сопровождать на кладбища, Новодевичье и Донское, когда она приезжает в Москву. Сам езжу, а с ней не могу.
Я никогда не просил ее называть меня моим еврейским именем, Шломо. Хотя бы потому, что до того я был Сергеем Сергеевичем. А некоторое время назад она сама решила, что неверно меня называть Серёжей, лично для меня, да и перед моими детьми. И перестала.
Моя мама уже двадцать три года живёт в Израиле, последние тринадцать из них без меня.
Моя мама так и осталась очень восприимчивой. Теперь, когда уже я пытаюсь ей говорить, что стоит постараться не впускать в себя чьё-то жлобство — я понимаю, что это бесполезно. Она только просит: «пожалуйста, не надо говорить с таким напряжением, спокойней, мне хватает напряжения».
Она многие годы была очень застенчива. Она плохо ориентируется на местности, и еще хуже разбирается в бытовой технике. Моя мама мало ест.
Мою маму очень любят маленькие дети и животные, и цветы. Дети и животные сначала смотрят на неё, смотрят, а потом идут к ней. А цветы не вянут необычайно долго. У меня так получается лишь иногда.
Уже не раз я от неё слышал – “была бы я помоложе, тоже бы соблюдала”. Одну мою просьбу она выполняет уже много лет. Свечи, на шабаты и праздники. И каждый год, по телефону я рассказываю ей, как правильно выстроить свечи в Ханукию и как правильно их зажигать. И каждый год она подробно всё записывает, а потом рассказывает мне, при этом переспрашивая и сверяясь по бумажке.
Я не понимаю, из какого она времени и откуда она. Одно я понимаю: моей маме непросто жить. Я так слышу и вижу, когда мы встречаемся или общаемся по телефону. А сейчас ей там еще более непросто, и дело не в быте.
Порой, после наших разговоров, я испытываю какую-то оглушительно звенящую печаль и растерянность.
Мою маму зовут Маргарита.
Автор: Шломо Полонский
